Источник: Фишер М. - k-punk. Избранное - 2024

ПРИВАТИЗАЦИЯ СТРЕССА 1 07.09.2011

Айвор Саутвуд как-то рассказывал историю о том, как, будучи частично занятым (то есть когда полагался на «горящие» подработки, приходившие из кадровых агентств), одним утром совершил ужасную ошибку — отошел в магазин 2. Когда он вернулся, то обнаружил у себя на автоответчике сообщение от агентства с предложением однодневной подработки. Он перезвонил и выяснил, что на нее уже взяли другого человека — и агентство тут же обвинило его в безответственности. «Десятиминутный перерыв — непозволительная роскошь для поденщика», — сделал вывод Айвор. Ну да, такой работник должен каждое утро в боевой готовности стоять на проходной метафорического завода. В этих условиях

…ежедневная жизнь превращается в прекаритет. Планировать наперед — невозможно, стабильный график — исключен. Любая работа моментально появляется и исчезает, ответственность по поиску новой лежит на тебе самом. Ты должен находиться в состоянии постоянной готовности. Предсказуемый доход, сбережения, понятная «профессия» — всё это теперь относится к другой исторической действительности 3.

Неудивительно, что люди, живущие в ситуации, когда не понимают, сколько им заплатят в следующий раз, и заплатят ли вообще, часто оказываются склонными к тревожности, депрессии и чувству безысходности. Неудивительно, что столь многих рабочих убедили, будто стресс возникает «естественно», и его источник стоит искать внутри себя — в своих собственных бедах с головой или своем происхождении. Но в поле идеологии, которое Саутвуд описывает изнутри, эта приватизация стресса стала лишь еще одним само собой разумеющимся аспектом якобы деполитизированного мира. Я называю эту идеологию «капиталистический реализм». И приватизация стресса сыграла критическую роль в его становлении.

Капиталистический реализм отсылает к распространенному представлению о том, что капитализму нет и не может быть альтернативы. Хотя «представление», возможно, не совсем корректный термин, учитывая, что логика капиталистического реализма экстернализирована также в институциональных практиках медиа и организации труда, а не только в головах у людей. В своих рассуждениях об идеологии Альтюссер цитирует доктрину Паскаля: «Встаньте на колени, прошепчите молитву — и вы уверуете»*: внутренние убеждения происходят из автоматических действий, следующих за официозным языком и нормами поведения. И сколько бы отдельные индивиды или группы людей ни презирали или ни иронизировали по поводу языка соперничества, предприимчивости и потребления, укоренившегося в британских институциях еще с 1980-х, наше ритуальное повторение этой терминологии натурализует главенство капитала и помогает нейтрализовать любое противление ему.

* Пер. С. Рындина.

Легко увидеть, какие формы принимает сейчас капиталистический реализм, можно, поразмыслив о сдвиге в понимании знаменитой доктрины Тэтчер «альтернативы нет». Изначально акцент был скорее на предпочтении: неолиберальный капитализм, с ее точки зрения, был лучшей возможной системой — остальные считались нежелательными. Теперь это утверждение несет онтологический характер — капитализм не просто лучшая возможная система, он единственно возможная система; альтернативы размыты, призрачны, слабо вообразимы. Начиная с 1989 года, успешно подавив всех противников, капитализм приблизился к конечной цели любой идеологии — невидимости. По крайней мере в Северном полушарии капитализм представляет собой единственную возможную реальность, — следовательно, он редко «становится видимым». Атилио Борон утверждает, что капитализм занял «неприметное положение за политической сценой, став невидимым структурным основанием современного общества», и приводит цитату Бертольта Брехта: «Капитализм — это господин, которому не нравится, когда его называют по имени» 4.

ДЕПРЕССИВНЫЙ РЕАЛИЗМ НОВОГО ЛЕЙБОРИЗМА

Разумно было ожидать, что тэтчеристы (и посттэтчеристы) станут продавливать идею отсутствия альтернативы неолиберальной программе. Однако капиталистический реализм победил в Британии лишь тогда, когда Лейбористская партия поддалась этой точке зрения и приняла, в качестве цены своей власти, что «узким бизнес-интересам впредь будет дозволено задавать форму и направление всей культуре» 5. Прежде чем свалить всю вину на Тэтчер, верно будет отметить, что первыми в британский политический мейнстрим идеи капиталистического реализма привнесли непосредственно лейбористы, когда Джеймс Каллахэн в 1976 году произнес свою печально известную речь на съезде партии в Блэкпуле:

Слишком долго, возможно, с начала войны, мы откладывали фундаментальный выбор и фундаментальные изменения в нашей экономике <…> Мы жили взаймы <…> Вечный уютный мир, о котором нам рассказывали, где полную занятость можно гарантировать одним лишь росчерком пера премьер-министра — этот уютный мир ушел…

Едва ли Каллахэн предвидел, до какой степени Лейбористская партия уйдет в политику «корпоративного ублажения», или что уютный мир, который он хоронил, вскоре будет заменен тотальной неуверенностью, о которой писал Айвор Саутвуд.

Конечно, нельзя назвать простым попустительством молчаливое согласие Лейбористской партии с политикой капиталистического реализма. Оно возникло вследствие распада старой основы власти левых перед постфордистской реструктуризацией капитализма. Ее глобализация, компьютеризация, внедрение внештатных работников, консюмеризм ныне настолько очевидны, что мы их уже не замечаем. Именно они составляют фон для постполитической и неоспоримой «реальности», на которую опирается капиталистический реализм. Правы были Стюарт Холл и другие авторы журнала Marxism Today, когда еще в конце 1980-х годов предупреждали о том, что если бы левые крепко держались за реальность исчезающего фордизма и не попытались бы установить гегемонию в новом мире постфордизма, то им бы грозило исчезновение 6. При этом проект нового лейборизма, сам по себе далекий от того, чтобы достигнуть этой новой гегемонии, был основан именно на признании невозможности левой гегемонизации постфордизма: в лучшем случае он обещал умеренную версию неолиберального урегулирования.

В Италии автономисты, такие как Берарди и Негри, также призывали признать разрушение мира, где родилась левая идеология, и адаптироваться к условиям постфордизма, хотя и в совершенно иной манере. В серии писем 1980-х годов, недавно опубликованных на английском языке, Негри характеризует болезненный переход от революционных надежд к поражению под властью триумфа неолиберализма:

Мы должны жить и страдать от поражения правды, нашей правды. Мы должны уничтожить ее образ, ее непрерывность, ее память. Нужно отказаться от любых уловок, с помощью которых мы избегаем признания того, что реальность изменилась, а вместе с ней и истина. Сама кровь в наших жилах переменилась 7.

И сейчас мы вынуждены жить с последствиями неудачной попытки левых справиться с вызовами, которые описал Негри. Совсем не кажется странным, что многие левые теперь страдают от коллективной формы клинической депрессии, с симптомами ухода в себя, нарушением мотивации и неспособностью действовать.

Если грусть воспринимается как случайное и временное состояние, депрессия кажется чем-то неизбежным и бесконечным. Ледяные поверхности мира депрессивного человека простираются до всех мыслимых горизонтов. В глубинах этого состояния человек не воспринимает свою меланхолию как патологическую или даже аномальную: депрессия убеждает тебя, что действия бесполезны, что под обликом добродетели скрывается лишь продажность, и эти увещевания кажутся абсолютной истиной, открытой тебе, но недоступной другим. Очевидно, существует связь между кажущимся «реализмом» депрессивного человека, с его радикально заниженными ожиданиями, и капиталистическим реализмом.

Эта депрессия не была прожита коллективно. Напротив — коллективность была перемолота новыми формами атомизации. Лишенные стабильных и привычных форм занятости, солидарности, которую ранее обеспечивали профсоюзы, рабочие оказались вынужденными конкурировать друг с другом на идеологической почве, где такая конкуренция была признана нормой. Некоторые работники так и не смогли оправиться от травмирующего шока исчезновения фордистско-социал-демократического мира: об этом стоит помнить, когда консервативно-либерально-демократическая коалиция гонит соискателей на пособие по нетрудоспособности. Это и есть кульминация процесса приватизации стресса, начавшегося в Великобритании в 1980-х годах.

СТРЕССЫ ПОСТФОРДИЗМА

Если переход от фордизма к постфордизму сопровождался психологическими жертвами среди рабочего класса, то постфордизм породил целые новые виды стресса. Вместо обещанного неолиберальными идеологами устранения бюрократической канцелярщины комбинация новых технологий и менеджеризма значительно увеличила административное бремя, возлагаемое на работников, которым теперь приходится быть своими собственными аудиторами (что вовсе не освобождает их от внимания со стороны множества внешних аудиторов). Трудовая деятельность, даже если она непостоянная, теперь регулярно включает в себя выполнение метаработы: заполнение журналов, детализацию целей и задач, участие в так называемом постоянном профессиональном развитии. Говоря об академическом труде, блогер Савонарола описывает, как системы постоянных и вездесущих оценок порождают перманентное состояние беспокойства:

Одним из наиболее распространенных явлений в нынешней академической среде, подвергнутой воздействию неолиберальных идей, является инфляция резюме: по мере уменьшения числа доступных рабочих мест до кафкианских уровней неправдоподобия несчастные носители академического капитала обязаны не только выполнять план сверх нормы, но и записывать <…> каждое свое действие. Единственными грехами являются грехи упущения <…> В этом смысле переход от <…> периодического контроля <…> к постоянному и всепроникающему контролю не может не привести к своеобразному стахановизму в области нематериального труда, который, подобно своему сталинистскому предшественнику, превосходит все рациональные основания необходимости и не может не генерировать постоянное состояние изнуряющей тревожности (если нет стандарта, то никакое количество работы не придаст вам спокойствия) 8.

Было бы наивным полагать, что это «постоянное состояние изнуряющей тревожности» — побочное явление внедрения механизмов самонаблюдения, которые явно не достигают своих формальных задач. Даже Филлип Блонд утверждал, что «рыночная экономика порождает огромную и дорогостоящую бюрократию бухгалтеров, экзаменаторов, инспекторов, оценщиков и аудиторов, занимающихся обеспечением качества и утверждением контроля, что препятствует инновациям и экспериментам и закрепляет высокие затраты» 9. Это признание важно, но важно также отказаться от идеи, что явные «неудачи» менеджеризма — это «непредумышленные ошибки» системы, искренне стремящейся к большей эффективности. Менеджеристские инициативы отлично служили ее настоящим завуалированным целям — дальнейшему ослаблению силы труда и подрыву автономии рабочих в рамках проекта восстановления богатства и власти для сверхпривилегированных.

Беспрерывный контроль труда тесно связан с прекарностью. И, как утверждает Тобиас ван Вейн, нестабильная работа предъявляет «парадоксальное, но разрушительное» требование к трудящемуся. С одной стороны, работа никогда не заканчивается: от работника всегда ожидают готовности трудиться без претензий на частную жизнь. С другой стороны, прекариат воспринимается исключительно как расходный материал, даже когда жертвует автономией, чтобы сохранить за собой рабочие места 10. И сегодня практически все формы труда становятся прекарными. Как выразился Франко Берарди: «Капитал больше не нанимает людей, а покупает пакеты времени, отделенные от своих заменимых и случайных носителей» 11. Такие «пакеты времени» рассматриваются вне какой-либо связи с личностью, правами или требованиями: они либо доступны, либо нет.

Берарди также обращает внимание на влияние цифровых телекоммуникаций; они порождают то, что он называет диффузным ощущением паники, поскольку люди подвергаются невообразимой ранее информационной атаке:

Ускорение обмена информацией <…> оказывает патологическое воздействие на индивидуальный разум, а сильнее всего — на коллективное сознание. Люди не в состоянии осознанно обрабатывать огромную и постоянно растущую массу информации, поступающей в их компьютеры, мобильные телефоны, телевизионные экраны, электронные дневники и в их головы. Но если вы хотите быть эффективными, конкурентоспособными, победоносными, кажется необходимым следить, распознавать, оценивать и обрабатывать всю эту информацию 12.

Одним из последствий развития современных средств коммуникации является исчезновение возможности оказаться вне доступа, где можно было бы восстановиться. Киберпространство отправило концепцию «рабочего места» в прошлое. Теперь, когда предполагается, что на электронное письмо можно ответить практически в любое время, работу нельзя ограничить определенным местом или рабочими часами. Выхода нет — и не только потому, что работа стремится стать безграничной. Эти процессы также вмешиваются в либидо, и «привязывание», налагаемое цифровыми телекоммуникациями, далеко не всегда воспринимается как нечто откровенно неприятное. Как утверждает, например, Шерри Тёркл, хотя многие родители испытывают всё больший стресс, пытаясь уделять внимание своим детям в процессе постоянного реагирования на электронные письма и сообщения, они также испытывают привязанность к гаджетам:

Они не могут уехать в отпуск, не взяв с собой офис; офис теперь находится в их мобильном телефоне. Они жалуются, что работодатели ждут от них непрерывной доступности онлайн, но тут же признают, что преданы коммуникационным устройствам даже больше, чем этого требует профессия 13.

Практики, которые мы считаем работой, даже если они выполняются в отпуске или поздно ночью, не воспринимаются как чрезмерные требования. С психоаналитической точки зрения легко понять, почему эти требования — часто невыполнимые — могут быть либидинизированы: такую же форму принимает психоаналитическое влечение. Джоди Дин убедительно доказала, что импульсивное желание цифровой коммуникации представляет собой захват влечением (фрейдовским/лакановским): индивидуумы заперты в повторяющихся циклах, осознают бессмысленность своей деятельности, но тем не менее не способны от нее отказаться 14. Беспрерывный оборот цифровой коммуникации лежит за пределами принципа удовольствия: неутолимое желание проверить сообщения, электронную почту или Facebook является навязчивой идеей, подобной зуду, потакание которому лишь усиливает его. Как и любое компульсивное побуждение, оно питается недовольством. Если сообщений нет, вы чувствуете разочарование и вскоре снова проверяете их наличие. Но если сообщения получены, вы всё равно ощущаете разочарование: никакое их количество не бывает достаточным. Шерри Тёркл разговаривала с людьми, которые не могут устоять перед желанием отправлять и получать текстовые сообщения на своем мобильном телефоне, даже когда управляют автомобилем. Это прекрасный пример влечения к смерти, который определяется не желанием умереть, а тем, что человек охвачен навязчивой идеей настолько мощной, что становится равнодушным к смерти. И состоит это влечение из удивительных банальностей. Это не трагедия в духе Красных башмачков, где балерина погибает от возвышенной одержимости танцем, — речь о людях, которые готовы рисковать жизнью, чтобы прочесть сообщение длиной в 140 символов, про которое им заранее известно, что оно, вероятно, глупое.

ОБНОВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВА ИЛИ ЧАСТНОЕ ЛЕЧЕНИЕ?

Приватизация стресса — идеальный капкан, отточенный в своей жестокой эффективности. Капитализм делает работника больным, а затем транснациональные фармацевтические компании продают ему лекарства, чтобы он почувствовал себя лучше. Общественная и политическая природа нервозности умело замалчивается, в то время как недовольство индивидуализируется и въедается внутрь. Дэн Хайнд утверждает, что акцент на дефиците серотонина как на предполагаемой «причине» депрессии затмевает некоторые социальные корни несчастья, такие как конкурентный индивидуализм и неравенство в доходах. Хотя довольно большое количество работ показывает связь между индивидуальным счастьем и политическим участием, а также обширными социальными связями (и равными доходами), публичный ответ на частный недуг редко рассматривается как первоочередная опция 15. Очевидно, что проще выписать медикаменты, чем кардинально изменить организацию общества. Между тем, как утверждает Хайнд, «существует множество дельцов, предлагающих счастье прямо сейчас, за несколько простых шагов». Подобные «решения» продают люди, «которые чувствуют себя комфортно, работая в рамках культурного представления о том, что такое быть счастливым и удовлетворенным», и утверждения которых одновременно подкрепляют и подкрепляются «безграничной изобретательностью коммерческого убеждения».

Фармакологический режим психиатрии — ключ к приватизации стресса, но важно не упускать из виду, возможно, даже более коварную роль, которую так называемые комплексные практики психотерапии сыграли в деполитизации недуга. Психотерапевт-радикал Дэвид Смейл утверждает, что максима Маргарет Тэтчер, согласно которой «общества как такового не существует, есть отдельные мужчины и женщины и их семьи», находит «незаметное подтверждение практически во всех подходах к терапии» 16. Такие виды терапии, как, скажем, когнитивно-поведенческая, объединяют в себе акцент на ранней жизни (вроде психоанализа, но упрощенного) с доктриной самопомощи, согласно которой люди могут стать хозяевами своей судьбы. Смейл дает чрезвычайно показательное имя «магический волюнтаризм» той позиции, согласно которой «с профессиональной помощью терапевта или консультанта вы можете изменить мир, за который вы, как показал анализ, несете ответственность, чтобы он больше не вызывал у вас страдания» 17.

Распространение магического волюнтаризма имело решающее значение для успеха неолиберализма; мы можем даже сказать, что оно представляет собой нечто вроде самопроизвольной идеологии наших времен. Так, например, идеи из терапии самопомощи стали очень влиятельными в популярных телешоу 18. Самый известный пример, пожалуй, — американское Шоу Опры Уинфри; в Британии открыто продвигают психическое предпринимательство магического волюнтаризма такие программы, как Queen of Shops и The Fairy Jobmother: все подобные передачи заверяют, что ограничения наших продуктивных возможностей заключены внутри нас самих. Если мы не успешны, то просто потому, что не вложили достаточно усилий в перестройку самих себя.

Приватизация стресса была частью проекта, направленного на практически полное уничтожение понятия общественного — самой важной вещи, от которой в значительной мере зависит психическое благополучие. Нам срочно нужна новая политика в области психического здоровья, организованная вокруг проблемы общественного пространства. Порвав со старой сталинской левой идеологией, различные новые левые устремились к дебюрократизации общественного пространства и автономии рабочих: но получили — менеджеризм и потребление. Сегодняшняя политическая обстановка в Британии — с бизнесом и его союзниками, готовящимися к уничтожению остатков социальной демократии, — составляет адское искажение автономистской мечты о рабочих, освобожденных от государства, начальников и бюрократии. По удивительно извращенному стечению обстоятельств рабочие теперь трудятся еще усерднее, в худших условиях и, по сути, за меньшую зарплату ради финансирования государственного плана спасения бизнес-элиты, в то время как агенты этой элиты замышляют дальнейшее уничтожение социальных служб, необходимых рабочим.

Пока дискредитированный неолиберализм строит планы на усиление своего проекта, в Красных тори Филлипа Блонда и Синих лейбористах Мориса Гласмана возникает своеобразный правый автономизм. Их критика социал-демократической и неолиберальной бюрократии соседствует с призывом к восстановлению традиций. Успех неолиберализма зависел от его способности использовать желание работников избавиться от жестких ограничений фордизма (хотя унылое индивидуалистическое потребительство, в которое мы все теперь погружены, не было тем альтернативным путем, который они искали). Смехотворное «Большое общество» Блонда и беспокойно замкнутые «общины» «белых рабочих» Гласмана не представляют собой убедительную или внушающую доверие реакцию на эту проблему. Капитал полностью уничтожил те традиции, которых жаждут Блонд и Гласман, и способа их вернуть нет.

Но это не повод для горестных стенаний, напротив: нам нужно возродить не общественные образования, которые потерпели неудачу (по причинам, которые должны бы радовать прогрессистов), а политический проект, который на самом деле так и не случился, — демократизацию общественной сферы. Даже в работе Блонда можно разглядеть черты существенного сдвига — в его поразительном отречении от основных концепций неолиберализма и атаке на менеджеризм, а также в признании того, что, вопреки Тэтчер, общество всё-таки существует. Всё это дает представление о том, насколько неолиберализм радикально уронил свой авторитет после того, как государство было вынуждено спасать банки.

Недавний подъем воинственной активности в Великобритании, особенно среди молодежи, свидетельствует о том, что приватизация стресса сокращается: вместо лекарственного лечения индивидуальной депрессии мы теперь видим взрывы общественного гнева. Именно в этом, а также в весьма широко распространенном, но пока не реализованном массовом недовольстве менеджеристским регулированием труда, мы обнаруживаем часть материала, из которого можно построить новый левый модернизм. Только такой левый модернизм может создать общественную сферу, способную исцелить многочисленные патологии, которыми нас наделил коммуникативный капитализм.

Примечания

  1. Первая публикация: Soundings. No. 48: The Neoliberal Revolution. Summer 2011. Репринт: New Left Project. 7 September 2011: Internet Archive ↩

  2. Southwood I. Non-Stop Inertia. Zer0, 2010. P. 72. ↩

  3. Ibid. P. 15. ↩

  4. Boron A. The Truth About Capitalist Democracy // Socialist Register. 2006. P. 28–59, 32. ↩

  5. Джереми Гилберт, см.: Elitism, Philistinism and Populism: the Sorry State of British Higher Education Policy // open Democracy. 2010. ↩

  6. New Times: The Changing Face of Politics in the 1990s / eds. S. Hall, M. Jacques. Lawrence and Wishart, 1989. ↩

  7. Negri A. Art and Multitude. Polity, 2010. P. 10. ↩

  8. Savonarola. Curriculum Mortis // Institute for Conjectural Research. 4 August 2008: conjunctural.blogspot.com/2008/08/curriculum-mortis.html ↩

  9. Blond P. The Ownership State: Restoring Excellence, Innovation and Ethos to Public Service. ResPublica/Nesta, 2009. P. 10. ↩

  10. Veen T. van. Business Ontology (or why Xmas Gets You Fired) // Fugitive Philosophy. 29 December 2009: fugitive.quadrantcrossing.org/2009/12/business-ontology ↩

  11. Berardi F. Precarious Rhapsody: Semiocapitalism and the Pathologies of the Post-Alpha Generation. Minor Compositions, 2009. P. 32. ↩

  12. Ibid. P. 40. ↩

  13. Turkle S. Alone Together: Why We Expect More From Technology and Less from Each Other. Basic, 2011. P. 264. ↩

  14. Dean J. Blog Theory: Feedback and Capture in the Circuits of Drive. Polity, 2010. ↩

  15. Hind D. The Return of the Public. Verso, 2010. P. 146. ↩

  16. Smail D. Power, Interest and Psychology: Elements of a Social Materialist Understanding of Distress. PCCS, 2009. P. 11. ↩

  17. Ibid. P. 7. ↩

  18. Illouz E. Cold Intimacies: The Making of Emotional Capitalism. Polity, 2007. ↩